…И вечно радуется ночь. Роман - Михаил Лукин

Дверь распахивается, в мою комнату вваливается Фрида собственной персоной, она была вовсе не под кроватью и не в шкафу, а где-то в ином месте, и я всё говорил впустую вчера, только стенам, бедолаге Мунку, да самому себе. Сама Фрида, как обычно, мрачная и с самой своей свирепой миной; в руках у неё ведро и швабра.

Несчастий доктора Стига мне недостаточно и я берусь за Фриду, грязно презрев собственное обещание никогда больше её не беспокоить.

– Фрида, – говорю я, – недавно здесь был доктор Стиг, мы мило поболтали, как старинные приятели; он сказал, между прочим, что ты вообще не спишь. Этому был удивлён я несказанно; то, что ты не ешь, не ходишь в церковь по воскресеньям, и не почитаешь Иисуса Христа как нашего Спасителя, я давно знал, но разве ж ты настолько чудовищна в своём отрицании всего самого святого, что решила отринуть и сам благостный сон! К чему я затеял это? К тому всё, что я бы хотел, чтобы ты приходила ко мне так же по-свойски, совсем как наш дорогой доктор, и мы с тобой разговаривали, ибо более разговорчивого человека, чем ты, я не встречал доселе. Это ровным счётом ничего тебе не будет стоить, коли уж ты совсем не спишь, а только дышишь у меня под кроватью, так вылезай оттуда в один прекрасный день и мы просто поговорим. Даже такому, как я, порою бывает одиноко…

Фрида стоически переносит все мои бредни и занимается лишь своими делами, изредка пожимая плечами, по своему обыкновению. А я искренне надеюсь, что дело всё же дойдёт когда-нибудь до того, что она будет креститься при виде меня и бормотать вслух «отче наш». Лишь бы её саму прежде не сожгли на костре, как ведьму и еретичку.

IV

Приходит вечер, в память ярким лучом врывается Ольга, не та, что знал я в юности, а эта, земная и грешная, как и все мы: из неё вроде бы под пытками вырвал я обещание сегодня явиться – и вот радостная истома ожидания овладевает мной.

И теперь в моей берлоге чисто и аккуратно – спасибо терпеливо сносившей мои издевательства Фриде – и ты могла бы прийти, просто и без лишних никому не нужных церемоний, совсем как вчера. А когда ты явишься, мы поговорим; ни сигар, ни виски не будет, можешь не бояться, не будет и ничего иного. Всё просто и ясно – только слова.

Надо же, всю жизнь добивался от людей искренности и простоты, а даже от немой сиделки у меня одни лишь сложности.

Нет, знаешь что, я – дурак и старый простофиля, вот как! Мы с тобой вовсе не будем говорить, именно это самое лишнее из всего, что есть на земле. Только слова всегда всё портят, согласись. Так зачем они нужны? Мы так много говорим, так много, и так мало смотрим друг другу в глаза. Ей-богу, я начинаю думать как права Фрида, давшая обет молчания – мне гораздо легче понять её, когда она не открывает свой рот. Конечно, я сам говорю с ней, но лишь оттого, что не вижу, понимает ли она меня, вот что. И с тобой, думаю, буду я нем – взгляд, дыхание, ощущение будут проводниками нам: быть может, тогда проблем будет меньше.

Нужно хранить безмолвие и со всеми остальными! Ха-ха, не встанет в труд то, что никакого труда не стоит.

И с доктором, и со старухой Фальк, и с моим соседом, медведем Хёстом, наконец?

Да, а будто другие они? Будем перемигиваться с ними – от доктора я так ничего путного не слышал, одни попытки залезть ко мне в душу поглубже да поковыряться там. Хёст? Тот вообще не говорит, только моргает сиделке, да косится подслеповатыми глазами в вырез её платья на груди, не понимая, правда, зачем именно. А старая дама… Ну, с этой не наморгаешься, слова вылетают из её утробы со скоростью пулемёта, и заткнуть её не под силу даже десяти кляпам; разве что смерть заткнёт её. Что делать со вдовой Фальк – и ума не приложу; впрочем, если я решусь ни с кем более не говорить до самой своей смерти, то мне будет всё одно, говорит ли она со мной или нет. Пусть тогда вспоминает, кого её душе угодно – блаженной памяти супруга ли, короля Норвегии, германского кайзера или Императора Всероссийского.

Кстати, запамятовал, кто был её супругом? Не Папа ли Римский?!

Нет, я так ничего и не решил, так радикально поменять заведённый уклад жизни несравнимо трудно, хотя я нахожусь едва ли не в монастыре, в том смысле, что выйду отсюда лишь вперёд ногами.

Увы, напрасно развлекаю я себя – она не придёт, Ольга не явится!

Но всё же жду терпеливо – а что ещё остаётся! – до самой ночи, до тех пор, пока сиделки перестают шуметь в коридоре склянками и горшками, и шаркающие шаги «овощей» окончательно стихают. Гляжу в окно: на небе ни облачка, небо высокое и глубокое, выше самых высоких гор, и, естественно, несравнимо с ними по красоте, ведь и от гор рано или поздно устаёшь, от неба – никогда. Небо полно самоцветов-звёзд, их рассыпали ангелы, прогуливаясь по млечному пути, рассыпали с намерением в помощь старым бодрствующим философам да молодым повесам, охмуряющим девиц.

Ольга, знаю, ты тоже не спишь, а смотришь в небо. Приходи, мы посмотрим вместе…

Усталость и разочарование смежают глаза. Резь в груди; зубы скрипят, а руки… руки замком на шее. Это должно быть грёзами счастья: вот руки перестают повиноваться, руки обретают разум и свободу, а цель их – положить конец всему. Всего лишь одно усилие, всего лишь одно неуловимое движение… Всё, что было опасного у меня, забрали, нет ни ремня, ни шнурок, ни даже тупого ножика для разрезания газет, а руки в который раз подводят, они бессильны, и разум не даёт им сил. Этим снам сбыться не суждено! И вновь укладываясь в постель, через всё нарастающий дурман боли тянусь за красной таблеткой.

Сейчас, сейчас всё пройдёт, будто бы ничего и не было.

Чудак вы, доктор Стиг! Неужто думаете вы, будто я так держусь за эту свою жизнь и тёплое местечко в ней. Если вы сам такой, так не нужно судить остальных по себе.

Вы всё меньше и меньше ходите по палатам, предпочитая слушать или читать доклады сиделок, на основании этого вы пишите диссертацию и статьи в умные столичные журналы. Вот, Фрида пишет вам обо мне, – говорить-то её так и не научили, – пишет, сколько сигар я выкурил, сколько бумаги исписал, сколько раз назвал её язычницей и тому подобные преступления против здравого смысла. Она описывает это красочно, я это точно знаю, ведь у таких молчунов всегда хорошо развита письменная речь, пластинка в граммофоне, что стоит в её чугунной голове, всегда вовремя переключается, на ней записаны красивенькие мелодии, парочка аргентинских танго, штраусовская полька, но ровным счётом ничего серьёзного, ни Вагнера, ни Грига. И этот танец она отплясывает вам на печатной машинке! Вы читаете и зеваете, едва не засыпая, а затем подшиваете её отчёт в папку с моим именем; в вашей голове ничего, кроме мысли сесть за Ибсена, как я советовал, или же почитать сборник моих собственных стихов. Ну, с чего-то нужно начинать!

День, казавшийся бесконечным, окончен.

Затем доктор чертыхается, хлопает кулаком по столу, выключает светильник, и уходит домой, как истинный капитан, одним из последних покидая корабль. Гулкие шаги по мраморной лестнице, затем стук двери, задорное бульканье автомобильного мотора… Довольно, довольно с него овощей на сегодня.

Счастливого пути!

А ко мне – о, радость! – впервые за долгое-долгое время приходит сон, пусть и не такой, в котором мне удаётся, наконец, наложить на себя руки, но такой, в котором делать этого вовсе необязательно.

Я нахожусь в какой-то стране, на какой-то необычной, но прекрасной зелёной земле с многочисленными речками, озёрами, водопадами, большими и маленькими, широкими и не очень, бурными, неистовыми, будто сошедшими с ума, и спокойными, меланхоличными. Их здесь столь много, что сияние, исходящее от них, слепит глаза, а порою и вызывает головокружение. Леса там нет совсем, но холмы многочисленны и зелены, а там, вдали, вздымают свои седые головы спящие до поры вулканы.

И я иду по этой прекрасной доброй земле, едва касаясь её своими грешными стопами, а она столь добра ко мне, что и не думает отягощать мою и без того тяжёлую ношу. Я иду, иду долго, я путешествую, любуюсь природой, любуюсь самим воздухом.

У одной маленькой речки, бегущей с гор к морю, сидит девушка в белом платье с цветочками на рукавах, у неё рыжие волосы и весёлые веснушки на щеках, и я грешным делом начинаю вдруг думать про неё, что хотел бы, чтобы моя возлюбленная была хоть отдалённо похожа на неё.

И я чуть-чуть задумался, залюбовавшись.

Вдруг она оборачивается и говорит мне, улыбаясь:

– Здравствуй, как тебя зовут?

– Здравствуй. Меня зовут Миккель, а тебя? – отвечаю я, удивлённый.

– Катарина. Я стираю здесь бельё.

– Вижу, а чьё это бельё?

– Как чьё? Разумеется, твоё.

– Хм, но ведь моё бельё на мне, а другого у меня и нет, так же, как и дома. Ведь я – бродяга, мечтатель и поэт.

– Я живу здесь неподалёку, в рыбацкой деревне. Нет-нет, бельё твоё, можешь не сомневаться. Зачем мне врать тебе?